Погода была тихая, и мы сначала надеялись, что столице придется
оплакивать потерю только «Биржи», но на следующий день утром (16-го
сентября) каков был наш ужас, когда мы вдруг поняли, что город горел с
четырех концов, а неожиданно поднявшийся ветер разносил горящие головешки во
все стороны. Вот когда перед моими глазами предстало зрелище, которое мое
воображение не могло бы нарисовать себе даже при чтении самых тягостных
страниц древней и новейшей истории. Большая часть московских жителей
попряталась от нас у себя в домах. Когда огонь, против воли, выгнал их
оттуда, несчастные дрожали, не смея произносить даже проклятия, страх
сковывал им уста. Уходя, они захватывали с собой все, что подороже, но более
мягкосердечные, отдаваясь естественному порыву, думали только о спасении
своих близких и родных: то сын нес больного отца, то попадались навстречу
плачущие женщины с детьми на руках, а дети постарше шли за ними, семеня
ногами, ускоряя свои маленькие шаги вдвое, чтобы не отстать от старших.
Старики, изможденные не только от старости, сколько от горя, не могли уже
идти за семьей и оставались там, где родились, и умирали на родном пепелище.
Все улицы, площади, а главное церкви, были полны погоревшими; они лежали на
обломках своей движимости, и отчаяние свое выражали только стонами; никто не
кричал и не ссорился: и победители и побежденные были одинаково поражены,
кто невероятной удачей, кто бесконечным горем. Огонь двигался по пути за
общим несчастием и скоро достиг лучших кварталов; он в один момент уничтожил
все чудесные дворцы, архитектурной красоте, вкусу и роскоши внутренних
покоев которых мы накануне так удивлялись. Великолепные кварталы, барельефы
и статуи, все это, не чувствуя более поддержки, рушилось, падая на обломки
поддерживавших их раньше колонн. Даже церкви, крытые толем и свинцом, и те
рушились, увлекая за собой чудесные купола, блеск и красота которых так
восхищала нас накануне. Вскоре огонь охватил и больницу, где лежало до 20-ти
тысяч больных и раненых. Опустошения, произведенные пожаром, там были
ужасны. Почти все погибли в огне, а те, которые еще не успели задохнуться,
ползали полуобгорелые в горящей золе, стараясь как-нибудь выбраться из моря
пламени; другие стонали, придавленные горой обгорелых трупов; они выбивались
из сил в напрасном старании сбросить с себя эту ужасающую ношу, чтобы
выбраться на свет Божий.
Ночью пожар начался еще ужасней, пламя горело еще рельефней, еще ярче; оно
текло огненными потоками с севера на юг и, гонимое ветром, поднималось до
небес; ночью же видней было, как поджигатели бросали с колоколен
зажигательные снаряды, и когда они летели в воздухе, за ними полосой
тянулась струя дыма — и это напоминало издали падающие звезды. Но страшней
всего все-таки был тот ужас, который царил в человеческих сердцах, ужас,
который все больше усиливался в ночной тишине, когда раздавались крики
убиваемых жертв или слышались вопли молодых девушек, старающихся спастись в
объятиях матерей от диких преследователей, которых борьба только еще больше
возбуждала. Ко всему этому примешивался еще вой привязанных, по московскому
обычаю, к воротам сторожевых собак; они не могли спастись от окружающего их
пламени и жалобно выли.
Я думал, что хоть сон прогонит эти ужасные видения, но я не мог заснуть; мои
мысли все вертелись вокруг виденных мною возмутительных картин. На одну
минуту я было задремал, но вдруг ярко вспыхнувшее пламя пожара разбудило
меня, и мне показалось, что уже настал день, потом я вспомнил все и решил,
что горит моя комната. На этот раз это была почти правда, а совсем не сон. Я
подошел к окну и увидел, что вся наша улица в огне, и он добирается до моего
жилья. Искры сыпались на наш двор и деревянную крышу наших конюшен. Я
бросился к моим хозяевам, которые в порыве отчаяния перебрались из своего
обычного жилища в подвальный этаж, где считали себя в большей безопасности.
Там они лежали вповалку, вместе со слугами, не двигаясь и не выходя оттуда,
боясь, как они говорили, солдат больше пожара. Один отец сидел у самого
входа, желая пасть первым от ударов судьбы, направленных против всей его
семьи. С ним рядом стояли его обе дочери, заплаканные, бледные и еще более
прекрасные от слез, с растрепавшимися волосами, и обе оспаривали с ним честь
приносимой им жертвы. Я вытащил их всех оттуда только силой, но, выйдя на
свет, они, казалось, с полным равнодушием смотрели, как гибло все их
имущество и единственно, что поражало их, так это то, что они еще живы.
Когда им втолковали, что никто не хочет их гибели, они не выказали никакой
благодарности, как обреченные на казнь, когда им вдруг дают жизнь: их это
только поражает, — и ужас и пережитый ими страх смерти делает их
нечувствительными к настоящей жизни.
О местах, где прежде были дома, можно было судить только по кучам обожженных
и почерневших каменьев. Сильный ветер дул с такой силой, что казался шумом
бурного моря, он срывал с крыш толь громадными кусками и бросал их с шумом к
нашим ногам.
Всюду, куда ни взглянешь, видны только груды развалин и море огня. Все
разгоралось кругом как по волшебству какой-то невидимой силы; целые кварталы
загорались, горели и исчезали. В облаках густого дыма тянулись подводы,
нагруженные драгоценной добычей. Повозки от страшной давки поминутно
останавливались, и возницы, боясь сгореть, понукали двигаться остальных
вперед самыми невероятными проклятьями. Вооруженные солдаты перед уходом
все-таки выламывали по пути ворота и двери, точно боясь оставить хоть одну
целой; если новые вещи казались лучше прежних, эти прежние бросались, а
новые захватывались. Если не было уже места в подвалах, то тащили на спине.
Пожарище загораживало главные улицы, и часто приходилось с награбленным
добром идти назад и искать другой дороги. Они терялись, заблудившись в этом
огромном и незнакомом им городе, и в поисках за выходом не замечали, что
только отделяются от тех немногих проходов, к которым еще можно было пройти.
Многие так и погибли от собственной жадности.
Четвертый корпус получил также приказ уходить из Москвы, и мы направились
(17 сентября) по дороге в Петровское, где стояли наши другие дивизии. Как
раз в это время мне показалось, что это было рано утром, я увидел страшное и
трогательное одновременно зрелище: толпы погоревших бедняков тащили на себе
повозки со всем своим оставшимся скарбом, спасенным от пожара. Солдаты
отняли у них лошадей, и вот мужчины и женщины впряглись сами в повозки, где
лежали то калека мать, то параличный старик. Полуголые дети шли за этими
интересными группами; их личики были полны бесконечной грусти, что так не
свойственно их возрасту; они разражались отчаянными криками, бросаясь в
объятия матерей, при всяком приближении военных. Куда могли они скрыться,
где могли они забыть виновников их ужаса! Оставшись без пристанища, эти
несчастные не знали, где искать спасения; они метались по окрестностям,
прятались в лесах и везде наталкивались на победителей Москвы, а победители
обращались с ними ужасно, а порой у них же на глазах продавали вещи,
награбленные в их же собственных домах.
Лабом
Фрагмент воспоминаний опубликован в кн.: Французы в России. 1812 г. По
воспоминаниям современников-иностранцев. Составители А.М.Васютинский,
А.К.Дживелегов, С.П.Мельгунов. Части 1-3. Москва. Издательство "Задруга".
М., 1912; Современное правописание выверено по кн.: Наполеон в России в
воспоминаниях иностранцев. В 2 кн. М., Захаров, 2004.
