Переправа через Березину.
Изображение перепечатывается с сайта «1812 год».
После Березины
Вот приблизительно как я проводил каждый из этих трудных дней. После сна,
часто прерывавшегося приступами кашля, я просыпался задолго до рассвета от
движения и шума на соседних биваках; это бывал момент, когда многие
пускались в путь, чтобы прийти первыми и найти пристанище на следующую ночь.
Наши сборы бывали непродолжительны, нам не нужно было одеваться и
собираться, каждый из нас по желанию уходил до рассвета или оставался,
присев у остатков костра. Обыкновенно, когда появлялась заря, — что в это
время года бывало не раньше 8 часов, — я с сожалением покидал бивак и не
бывал уверен, что найду другой, как бы плох ни был оставляемый. Обычно шли
по двое, по трое и почти всегда расставались дорогой; но каждый вечер мы
старались встретиться там, где останавливалась главная часть армии. Это было
в интересах всех; порознь каждый из нас не дотянул бы и до следующего дня;
нас спасало единение, царившее в нашей маленькой компании. Припасы у нас
были в складчину, мы помогали и взаимно поддерживали друг друга, и всякий
нес свою долю в работе и заботах по нашему устройству каждый вечер. То же
самое устраивалось и среди разрозненных людей, полки которых больше не
существовали или которые их покинули. Они собирались по нескольку вместе, и
каждый вечер при приходе на бивак слышно было со всех сторон, как
заблудившиеся во всю глотку звали своих товарищей. Мы решили, что первые
пришедшие, найдя удобное место, обозначат его, написав мелом или углем на
первой стене или сарае направо от дороги, чтобы избежать повторявшихся
каждый вечер поисков среди толпы при полной вероятности так и не
встретиться; а если с наступлением ночи кто-нибудь не являлся, один из нас
заменял надпись и оставался на дороге полчаса или час. Если и после этого
кого-нибудь не хватало, как случалось несколько раз, то это значило, что
несчастный упал на дороге, изнемогая от усталости и лишений и холода. О нем
сожалели в нашем грустном ночном собрании, но недолго; наши страдания не
оставляли места жалости!
Хорошо согревшись перед выступлением, я начинал путь верхом, но редко
оставался в седле больше получаса; я принужден был спешиваться, чтобы не
отморозить конечностей. Тогда, взяв лошадь под уздцы, скрестив руки,
согнувшись и опустив голову, я шел вперед настолько быстро, насколько мне
позволяли моя слабость и трудность для лошади двигаться по обледенелой
земле. Дорога была покрыта людьми. Люди толкались, но никогда они словом не
обменивались с соседом или с встреченным товарищем. Над этой движущейся
толпой царило мертвое молчание, нарушаемое только проклятиями падавших и
криками раненых, которых безжалостно толкали. За день обыкновенно проходили
четыре, пять, а иногда и шесть миль в один переход; всякий отдых был
смертелен. Но если случайно уцелевший дом встречался близ дороги, все
бросались туда, поджигали его и теснились кругом: если я в это время
проходил мимо, то не мог устоять против потребности немного согреться и,
стоя в тающем от пожара снегу с обожженным лицом и испорченными дымом
глазами, я оставался в этом неприятном положении до наступления темноты, а
смеркалось уже около двух часов, и я тогда принужден был идти дальше.
Приходя вечером, мы распределяли между собой работу. Артиллеристы и
прислуга, еще остававшиеся с нами, отправлялись на поиски за необходимым для
лошадей фуражом: они были счастливы, если им удавалось принести несколько
фунтов полусгнившей соломы. Что касается нас, то мы собирали дрова,
разводили огонь, растаивали снег, готовили похлебку и старались как можно
лучше защитить свой бивак — эти заботы мы распределяли между собой, и каждый
участвовал в них по мере сил. Пока готовилась наша безвкусная похлебка, мы
пользовались первыми минутами отдыха, чтобы истреблять паразитов, которыми
мы были покрыты. Это страдание надо испытать, чтобы понять его; оно стало
истинной пыткой, которая еще увеличивалась от отвращения, внушаемого ею.
Несмотря на доступное в походе соблюдение чистоты, совсем избавиться от этих
гостей почти невозможно, оставаясь в одной и той же одежде несколько дней, а
иногда и несколько недель. Итак, со времени нашего входа в Россию немногие
из нас избежали этой неприятности. Но со времени отступления она обратилась
в бедствие; да и как могло быть иначе, когда мы, во избежание убийственного
ночного холода, принуждены были не только никогда не раздеваться, но и
покрываться всеми лохмотьями, которые нам попадались, и занимать малейшее
свободное местечко на биваках, с которых ушли другие, или в жалких лачугах,
куда нам удавалось проникнуть? Таким образом, эти паразиты страшно
размножались. Рубашки, жилеты, платье были ими заражены. Страшный зуд не
давал нам спать часть ночи. Он стал до того нестерпимым, что я чесанием
сорвал кожу в части спины, и жжение в этой отвратительной и страшной ране
казалось мне приятным по сравнению с зудом. Все мои товарищи были в том же
положении: мы не стеснялись в наших грязных поисках и, не краснея, могли
производить их друг перед другом.
Когда наступало время еды, все вооружившись своими ложками, окружали котел с
похлебкой. Эта похлебка, сделанная без сала и соли, была настоящим клеем, и
только при нашем голоде мы могли ее глотать. Несмотря на то, что она была
очень безвкусна, я предпочитал ее жареной конине, приторный тошнотворный
запах которой преследовал меня повсюду. Поев, мы подкладывали дров в огонь,
если нам везло и у нас они были. Потом все устраивались, как кому было
удобнее, вокруг огня и, поговорив немного, старались отдохнуть несколько
часов, до следующего дня, несущего те же бедствия.
Я выше говорил о подожженных домах, вокруг которых собирались окоченевшие
путники. Около этих громадных костров устраивался род ярмарки, где каждый
становился и торговцем и покупателем. Редко торговля шла на деньги; большею
частью она была меновая. «Кто хочет соли за сало, муки за сахар, глоток
водки на горсть чая?» — а под глотком подразумевалось то, сколько можно было
выпить из кружки, не передохнув — таковы были предложения, слышавшиеся со
всех сторон. И как завидовали производившим мену те, гораздо более
многочисленные, которым нечего было предлагать и, следовательно, не на что
надеяться!
Я опишу здесь одежду, в которой сделал все отступление. Ее составные части
были еще в хорошем виде, когда я покидал Москву; но они недолго
противостояли различного рода порче, которой подвергались, и задолго до
окончания отступления они обратились в лохмотья. К счастью, приблизительно
за два месяца, я привык носить на теле фланелевый жилет. Я бросил его только
в Кенигсберге, и одному Богу известно, в каком виде. Красный казинетовс-кий
жилет с галунами, фрак из легкого сукна, сверху одноцветный сюртук, суконные
панталоны с застежкой по бокам, надетые прямо на тело, очень узкие
суворовские сапоги и нитяные носки — таково было мое обычное платье. Этот
легкий костюм, пригодный самое большее для нашей осени, был совершенно
недостаточен при испытанных нами морозах. Однако же сменить его было
невозможно, а раздобытая мною медвежья шкура не могла заменить пальто,
которое у меня украли при переходе через Березину. Этот мех был очень хорош
ночью на биваках, но в дороге он был слишком тяжел. Я смастерил себе из
нескольких отрезанных от него полос нечто вроде футляра в семь-восемь дюймов
длины, концы его были привязаны к веревочке, которую я надевал на шею. Идя
пешком, я прятал туда руки за недостатком перчаток, обращая его в муфту.
Назначение его менялось, когда я был верхом; я всовывал его в стремена, и
тогда он служил ногам, более чувствительным, чем руки. Из другой полосы я
сделал шарф, закрывавший низ лица и завязанный на затылке. В этом странном
наряде, с головой, едва прикрытой продранной шляпой, с кожей, потрескавшейся
от холода и почерневшей от дыма, с волосами, покрытыми инеем и обледеневшими
усами, прошел я тысячу верст от Москвы до Кенигсберга, но среди покрывавшей
дорогу толпы мой костюм еще сохранял какие-то формы; большинство же наших
несчастных товарищей казались фантастичными призраками. Если что и
оставалось от формы, то этого не было видно, так как она скрывалась под
более теплой одеждой, которой каждый постарался запастись. Некоторые
счастливцы, сохранившие свои шинели, сделали из них что-то вроде накидок с
капюшонами, которые они обвязывали вокруг тела веревкой; другие для того же
пользовались шерстяным одеялом или юбкой; некоторые были одеты в женские
шубы, подбитые дорогими мехами, — московские реликвии, предназначавшиеся
сначала сестрам или любовницам. Часто встречались солдаты с черным
отвратительным лицом, одетые в розовое или голубое атласное манто,
отороченное лебяжьим пухом или голубым песцом, опаленное бивачными огнями и
покрытое жирными пятнами. У большинства головы под остатками фуражек были
обвязаны грязными платками, а изношенную обувь заменяли лохмотья белья,
одеял или меха. И не только простых солдат судьба заставляла так
перерядиться. У большинства офицеров, полковников и генералов одежда была не
менее жалка... Мы не замечали всей дикости этих нарядов: на них обращали
внимание только, чтобы воспользоваться изобретениями, которые, казалось,
лучше всего могут предохранить от холода.
Гриуа
Фрагмент воспоминаний опубликован в кн.: Французы в России. 1812 г. По
воспоминаниям современников-иностранцев. Составители А.М. Васютинский,
А.К. Дживелегов, С.П.Мельгунов. Части 1-3. Москва. Издательство "Задруга".
М., 1912; Современное правописание выверено по кн.: Наполеон в России в
воспоминаниях иностранцев. В 2 кн. М., Захаров, 2004.
